Рид Грачев - Ничей брат[рассказы]
Ветер был как музыка, и Мухин стал подпевать, получилось складно и красиво. Получилась песенка про фонари и про сосны, про низенькие заборчики вдоль улицы, про дома с оранжевыми окнами и про голубую луну. Песенка была про самого Мухина, про его жену и сына Витьку, про директора фабрики и про женщину на вокзале. Про комбинат и про Снабсбыт, который не такой, как надо. Песенка получилась и про девушек из общежития.
Мухин пел свою песенку и думал, как хорошо все укладывается в нее, лучше, чем в слове. А все вместе представлялось Мухину как дорога по холму, как белое поле до неба и как серое небо, которое совсем не давит на плечи.
Шли девочки в черных шинелях и серых солдатских шапках. Обогнали Мухина, спросили:
— Какую вы, дяденька, песню поете?
Мухин протянул им конфеты, они, смеясь, разорвали кулек, обступили Мухина, подталкивали, кидались снежками, принимали его за пьяного. Вдруг притихли и пошли с ним рядом, разговаривая негромко певучими голосами, поворачивали к нему головы, блестели глаза, под жесткими шапками мотались тонкие косички с бантиками.
Мухин долго подпевал их голосам, и они шли вместе по дороге, потом девочки убежали, и Мухин остался один перед баней, где горел тусклый свет и шумела вода. Он стал подпевать свету и воде, а из темноты выплывали под фонарь женщины в белых платках до бровей с тазами в руках.
Они все шли, шли, а он все пел и пел.
Потом он вернулся в общежитие, разделся, лег на узкую кровать. Прибежали парни, говорили о картине, бросались на кровати и долго ворочались, а он понимал, почему они ворочались, и ему было их немного жалко.
Во сне его распирала легкая сила, и Мухин понимал, что сам управляет этой силой, может велеть ей разбудить его, сделать так, чтобы он не боялся, и много другого, надо только ее запомнить, и он шевелил во сне губами, будто запоминал.
Когда он шел утром к остановке автобуса, поселок был в густом тумане. Сквозь туман сочилась вода, и немного пахло кислотой. Туман не мешал ему идти, но потом что–то стало мешать. Он оглянулся и увидел рядом тощего человека.
Человек засмеялся коротко и сказал:
— Все не так, все неправда.
— Что неправда? — спросил Мухин.
— Ваши песни, — сказал человек, — что вчера в коридоре пели.
— Вы так думаете? — робко спросил Мухин.
— Да что — думаю, думаю! — зло сказал человек. — Ничего не думаю. Знаю!
— Откуда вы знаете? — принуждая себя, спросил Мухин.
— Откуда, откуда, — сказал из тумана человек. — Езжу вот, вижу… Всяких видел, и таких, как вы, разговорчивых… Только думал, одни лектора такие, а вы вроде наш брат, снабженец. Верно?
— Верно, — сказал Мухин, ощущая внезапную усталость. — Снабженец я…
— Снабженец и я, — сказал тощий человек. — Такой же. Между прочим, никогда не боялся паскудной житухи.
— Не боялся? — переспросил Мухин, оступаясь в невидимую яму.
Нога проваливалась в мокрый снег, и он не торопился вытаскивать ногу, еще не зная сам, что просто хочет отстать от тощего человека.
— Где вы там? — недовольно спросил человек.
— Я здесь, — сказал Мухин. — Нога провалилась в яму.
— Выбирайтесь скорее, — сказал человек. — Вам куда?
— Мне на остановку, — быстро ответил Мухин.
— Уже отделались? — спросил человек.
— Да, да, у нас все в порядке, — торопясь, подтвердил Мухин.
— Везет вам, — протянул тощий человек. — Оттого вы такой и разговорчивый…
— Разговорчивый? — переспросил Мухин.
— Да, да, — сказал человек. — А мне вот опять туда переться. Уж четвертый день торчу. Правды нет, бога нет… Прощайте!
— До свиданья, — сказал Мухин и встал на остановке. Тощий человек сразу исчез в тумане, исчез даже звук его шагов, и Мухин, пока не подошел автобус, все топтался на месте и вертел головой.
Он вышел из автобуса на вокзальной площади и подумал, что надо дать на фабрику телеграмму. Пробираясь по скользкому снегу к вокзалу, он сообразил, что ехать до города всего три часа и телеграмма может не успеть. Но отправить телеграмму хотелось, и он стал подбирать слова.
«Девятнадцатого в ваш адрес отгружен вагон бумаги», — думал Мухин. — Нет, не так: это если бы с комбината посылали, то было бы так. А то ведь я сам. Тогда: «Девятнадцатого отгружен вагон бумаги. Мухин».
Он пожалел, что не спросил у директора, какой вагон, потому что тогда бы можно было сообразить, сколько тонн. «…Девятнадцатого на четвертую фабрику отгружено сорок тонн бумаги», — подумал он. — И правильно было бы, и красиво…»
Он вошел в зал ожидания и огляделся, ища окошечко почты. В зале никого не было, только на дальней скамье сидела маленькая старушка в черном, прямо под резным вензелем «МПС» на желтой спинке. Виднелось окошечко кассы, а почты не было видно, и Мухин медленно пошел вдоль стен, читая плакаты, предохраняющие от попадания под колеса. Прочитал надписи: «Не курить», «Не сорить», «Дежурный по станции», «Парикмахерская», «Комендатура». Остановился перед сатирическим плакатом, на котором разинул пасть тунеядец, нарисованный в виде огромной деревянной ложки с зубами по краям.
Вдруг резко хлопнула дверь, и по полу заскребли сапоги.
«Милиционер», — подумал Мухин.
Милиционер лениво шел к скамье. Подковки на каблуках протяжно звенели по кафельным плитам. Не доходя до старушки, он повернулся к Мухину, вскинул белое лицо.
«Скажите, где тут находится почта?» — составил Мухин, но не успел сказать.
— Что ты тут делаешь? — спросил милиционер.
— Поезда жду, — ответил Мухин, догадавшись, что милиционер смотрит на его подбитый глаз.
— Поезда ждешь? — спросил милиционер, не веря.
— Да, поезда, товарищ милиционер, в город ехать, — быстро объяснил Мухин.
— С таким глазом? — спросил милиционер. — Смотри, могу и документы проверить…
— Мне на почту надо, — сказал Мухин. — Телеграмму на фабрику отбить. Командированный я. Скажите, где тут находится почта?
— Почта? — спросил милиционер. — Предъявите документы.
Мухин вынул из–за пазухи бумажник.
— Все не надо, — сказал милиционер. — Паспорт прошу. Так, — сказал милиционер. — Еще что? Командировочное. Так! Вы свободны. На почту пройдите вон через ту дверь.
«Бумага отгружена в надлежащем количестве девятнадцатого февраля сего года. Мухин», — написал Мухин на бланке и сдал телеграмму.
Подошел поезд.
Мухин сел в вагон и поехал в город.
1961
КОШКА И МЫ
Кошка родила котят, мертвеньких. Теперь она ходит по квартире, ищет, куда мы их спрятали. Вспрыгивает мне на руки, лижет ладони. Язык у нее шершавый. Кожа долго хранит его жесткое и нежное прикосновение.
Ночью просыпаюсь от того же ощущения:
— Брысь, Кузя!
Кузя с печки удивленно таращит желтые глаза. Это, может быть, нервы? Нет, это материнская нежность кошки продолжается во мне. Это слишком сильно и необычно для человека. Это — звериное чувство.
Рано утром она просится наружу. Очень не хочется просыпаться — я слышу, но я сплю. Кузя терпеливо подбирает нужный тембр, и вдруг меня словно сбрасывает с постели — во сне сердце сжалось от сострадания. Нашла–таки ключ!
Кошка — тоже человек. Это сказал мальчик в больнице, мальчик, ползающий по асфальту и таскающий грязную кошку поперек живота.
Кошка — тоже человек, а я теперь — тоже котенок. Кузя усыновила нас: и меня, и жену. Ночью она насылает сон: мы стоим на крыше высокого здания. Внизу — море. На море — корабли. Сигнальная мачта с флагами, маяк. Дух захватывает от высоты, от зыбкости, от вечности жизни, пронизывающей нас, от беспредельности моря.
Жила ли Кузя у моряков, или там жили ее предки, — мы не знаем, как образуется память у кошки, как она передается. Но нам она дарит лучший свой сон, свою лучшую память — дух захватывает, море, жизнь! Этот сон, наверное, видел только я и не успел поделиться им с женой — тогда, когда она еще могла бы признаться в этом счастье.
В доме все вверх дном — жена учится петь, я бегаю по редакциям, разговариваю с глухонемыми. Не убрана постель, нет еды. На столе пылятся ноты, книги, тарелки. От усталости, от занятости, от чего–то еще медленно и тихо зреет ссора.
Кузя внимательно изучает потолок. Мы живем в первом этаже старого монастырского дома. Под ним рыли туннель метро, дом осел, и теперь окна первого этажа вровень с землей. На сводах образовались тонкие трещины, и вот их–то она изучает: может быть, дом скоро рухнет? Отчего же мы такие неуютные, нескладные, отчего так резко звучат наши голоса?
Наконец мы обедаем вместе. На столе банка пунцовых молдавских перцев. Мы режем их и жуем красные куски. Кузя укоризненно смотрит с окошка. Не говоря ни слова, выскакивает из комнаты.
Когда через несколько минут жена выходит на кухню, Кузя уволакивает под стол кусок мороженого мяса. Мы не поделились с нею, и она справедливо уносит свою долю. У зверей — так.
